молитва

в церквя‌х нельзя ни петь, ни плакать. я знаю: в кости крепко впилось, срослось почти что с бледной плотью и стало частью от меня. но только, приходя на паперть, сегодня я была бессильна — и я рыдала, выла волком, пищала пташкой средь огня, и судорожно всё шептала: я не хотела. не хотела. ни тех ракет над головою, ни неба, чёрного от бомб. и я бы, правда, удержалась — но страх сильней души и тела. и вот — рыдаю пред иконой, горя́чечно молю о том, что пусть ко всем покой вернётся. и те, кто спят под камнем серым, пусть станут вновь — прошу — живыми. и пусть вернутся по домам. ну разве, боже, это много? пусть дети ловят в руки солнце, а не пытаются закрыться от окрика «ложись, снаряд»... молчит икона. небо смотрит. безмолвствует вверху всевышний. а мы совсем немного просим — мы просто просим прекратить. я помню утро. помню ужас, как застучал огонь по крышам, и с той поры моё желанье — дожить до следующей зари. сегодня, знаешь, встретить солнце — уже главнейшая победа. остался целым ты к рассвету — считай, герой и победил. я помню зиму, помню холод. как ярко-красное на белом смотрелось страшно, но красиво — с какой-то жуткой стороны. пусть дети ловят в руки солнце, а не пытаются закрыться от окрика «ложись, снаряд»... молчит икона. небо смотрит. безмолвствует вверху всевышний. а мы совсем немного просим — мы просто просим прекратить. я помню утро. помню ужас, как застучал огонь по крышам, и с той поры моё желанье — дожить до следующей зари. сегодня, знаешь, встретить солнце — уже главнейшая победа. остался целым ты к рассвету — считай, герой и победил. я помню зиму, помню холод. как ярко-красное на белом смотрелось страшно, но красиво — с какой-то жуткой стороны. я помню пули, помню грохот. и тесноту подвал-укрытий. я помню многое — но больше я предпочла бы позабыть. страшнее смерти — ожиданье. когда мы все, прижавшись тесно, спасались от февральской стыни, но холод был уже — в груди. когда они, в себя поверив, приходят на домов пороги, скребутся в дверь звериной лапой (ты знал — потом с петель снесут), и голос, тихий, безразличный, склонившись к уху, шепчет строго: «мы слишком долго жили в мире. нам можно повторить войну». я помню пули, помню грохот. и тесноту подвал-укрытий. я помню многое — но больше я предпочла бы позабыть. страшнее смерти — ожиданье. когда мы все, прижавшись тесно, спасались от февральской стыни, но холод был уже — в груди. когда они, в себя поверив, приходят на домов пороги, скребутся в дверь звериной лапой (ты знал — потом с петель снесут), и голос, тихий, безразличный, склонившись к уху, шепчет строго: «мы слишком долго жили в мире. нам можно повторить войну».