歌词
в церквях нельзя ни петь, ни плакать. я знаю: в кости крепко впилось,
срослось почти что с бледной плотью и стало частью от меня.
но только, приходя на паперть, сегодня я была бессильна —
и я рыдала, выла волком, пищала пташкой средь огня,
и судорожно всё шептала: я не хотела. не хотела.
ни тех ракет над головою, ни неба, чёрного от бомб.
и я бы, правда, удержалась — но страх сильней души и тела.
и вот — рыдаю пред иконой, горя́чечно молю о том,
что пусть ко всем покой вернётся. и те, кто спят под камнем серым,
пусть станут вновь — прошу — живыми. и пусть вернутся по домам.
ну разве, боже, это много? пусть дети ловят в руки солнце,
а не пытаются закрыться от окрика «ложись, снаряд»...
молчит икона. небо смотрит. безмолвствует вверху всевышний.
а мы совсем немного просим — мы просто просим прекратить.
я помню утро. помню ужас, как застучал огонь по крышам,
и с той поры моё желанье — дожить до следующей зари.
сегодня, знаешь, встретить солнце — уже главнейшая победа.
остался целым ты к рассвету — считай, герой и победил.
я помню зиму, помню холод. как ярко-красное на белом
смотрелось страшно, но красиво — с какой-то жуткой стороны.
пусть дети ловят в руки солнце,
а не пытаются закрыться от окрика «ложись, снаряд»...
молчит икона. небо смотрит. безмолвствует вверху всевышний.
а мы совсем немного просим — мы просто просим прекратить.
я помню утро. помню ужас, как застучал огонь по крышам,
и с той поры моё желанье — дожить до следующей зари.
сегодня, знаешь, встретить солнце — уже главнейшая победа.
остался целым ты к рассвету — считай, герой и победил.
я помню зиму, помню холод. как ярко-красное на белом
смотрелось страшно, но красиво — с какой-то жуткой стороны.
я помню пули, помню грохот. и тесноту подвал-укрытий.
я помню многое — но больше я предпочла бы позабыть.
страшнее смерти — ожиданье.
когда мы все, прижавшись тесно,
спасались от февральской стыни, но холод был уже — в груди.
когда они, в себя поверив, приходят на домов пороги,
скребутся в дверь звериной лапой (ты знал — потом с петель снесут),
и голос, тихий, безразличный, склонившись к уху, шепчет строго:
«мы слишком долго жили в мире.
нам можно повторить войну».
я помню пули, помню грохот. и тесноту подвал-укрытий.
я помню многое — но больше я предпочла бы позабыть.
страшнее смерти — ожиданье.
когда мы все, прижавшись тесно,
спасались от февральской стыни, но холод был уже — в груди.
когда они, в себя поверив, приходят на домов пороги,
скребутся в дверь звериной лапой (ты знал — потом с петель снесут),
и голос, тихий, безразличный, склонившись к уху, шепчет строго:
«мы слишком долго жили в мире.
нам можно повторить войну».
